Каждая отрасль знания, каждый род художественного творчества явились из потребностей жизни, материальных или духовных. Так и все книги и книжонки, имеющие своим предметом старинную и нынешнюю Малороссию в каком бы то ни было отношении, показывают, что их вызвали потребности жизни, что в них настояла и настоит надобность. Когда человек затевает какое-нибудь новое и небывалое дело, люди, занятие делами уже установившимися, покачивают головою: к чему, дескать, эта затея, когда и без нее жили не хуже нашего наши отцы и деды? Так было и с малороссийскою словесностью. К чему писать по-малороссийски? Разве по-русски нельзя выразить то же самое? Еще недавно один писатель1 ввел в свою повесть лицо, которое рассмешило всех читателей, осмеивая желание малороссиян писать по-малороссийски.
Действительно всех, ибо кто не смеялся с автором над малороссиянами, тот смеялся над самим автором, который видит в самобытном проявлений народности пустую прихоть нескольких праздных людей и воображает, что сострил очень забавно, сказавши, что малороссиянин заплачет от всякой бессмыслицы на родном языке. Между тем, Малороссия, выписывающая во множестве экземпляров великорусские книги и деятельно участвующая в наполнении великорусских журналов беллетристическими и учеными статьями, отвечает не словами, а самими фактами, что не все можно выразить по-великорусски. И хохлы вовсе не плачут над всяким вздором на родном языке; напротив, они прочли и бросили на вечное забвение многие малороссийские книги, а стихи своих истинных любимых поэтов, еще не появившиеся в печати, списывают друг у друга нарасхват и действительно над ними плачут. А вы смеетесь над этими слезами, писатель!...Слезы вечно были Верительною грамотой людей, —
' Иван Тургенев «Рудин».
говорит Шиллер, и тот, кто исторгает слезы художественным созданием на каком бы то ни было языке, говорит не бессмыслицу. [...]
Гоголь, не знавший демократической Малороссии и изображавший её как барин, видящий одно смешное в мужике, нарисовал карикатуру поселянина, плачущего от семинарского псалма, и угодил в свое время многим; но сам Гоголь писал вещи получше семинарских псалмов, и один только раз удалось ему вызвать слезы на глаза читателя — в рассказе о старосветских помещиках. Все патетические места в «Тарасе Бульбе» и в других повестях, в которых любая страница стоит вашего тома, не тронули до слез читателей. Великий дар — рассмешить читателя, еще больший — заставить его призадуматься над смешным, но самый высший — уменье овладеть сердцем ближнего и говорить прямо от сердца к сердцу, как говорит любовь, великая двигательница рода человеческого. Если точно малороссияне плачут от всего, что написано на родном языке, то это значило бы, что их словесность достигла высочайшего развития, что у них явились великие вещатели истин, поражающих поэтическим восторгом сонные сердца. Но этого нет, и малороссийская словесность заключает в себе сравнительно столько же мертвого, никому не нужного хламу, как и та, в которой вы прославляетесь.
Впрочем, еще так ново существование того, что наконец, начали называть малороссийской словесностью. (До сих пор отказывали нашим родным литературным произведениям даже в этом названии). Зато для критики меньше труда — отделить от зерна мякину и выместь вон из словесности сор, мешающий пользоваться тем, что произведено на пользу. Приступим же к этой тягостной, но важной обязанности.
Я не буду подвергать критическому разбору всякую чепуху, написанную по-малороссийски: это значило бы молотить солому, в которую заронилось несколько зерен. Я заявлю только свое мнение, как человек, преданный всею душой родной национальности и дорожащий более иного критика каждым цветком, появляющимся на родном поле. Это тем необходимее, что в настоящее время произносятся людьми, недалекими в познании малороссийского народа, совершенно произвольные суждения о произведениях южнорусской поэзии. И грустно, и смешно видеть, как иной резонер, забравшись в опустелый отдел критики какого-нибудь журнала, ораторствует оттуда о предмете, известном ему едва по слухам. Боясь обнаружить невежество во всякой другой отрасли знания, в суждениях о Малороссии он ничего не боится. [...]
В эпилоге к «Черной раде», напечатанном в «Русской беседе», я высказал свое мнение о лучших произведениях на малороссийском языке; повторять его здесь было бы делом излишним. Имена Квитки (Основьяненка) и Т. Г. Шевченка становлю я на первом плане и остаюсь при своем убеждении, что они украсили бы любую литературу, по верности живописи с натуры и глубине сердечного чувства, недостаток которого особенно высказался в современной русской литературе. [...] На втором плане я ставлю имена Котляревского, Гулака-Артемовского, Гребенку (в его «Приказках»). Что в них достойного внимания, сказано в эпилоге к «Черной раде». Здесь я замечу только, что, как начинатели новой литературы, они далеко художественнее гремевших в свое время начинате-, лей других литератур; а главное — что они грелись у родного очага, вокруг которого сидят чумаки и пахари, ведя свои простые, скажу по-малороссийски, щирые беседы; и как ни мало они написали, но всё ими написанное говорит нам о нас и говорит нашим, а не чужим складом речи... [,..]
Выше всех исчисленных мною писателей, не говоря уже о гг. Шишацком-Илличе и братьях Карпенках, стоит появившийся недавно автор басен на малороссийском языке г. Глебов. К сожалению, он мало трудился над изучением языка и иногда выражается натянуто, не по-народному; но некоторые из его басен обнаруживают талант неоспоримый, которому не достает только обработки. [...]'
Много было правдоподобного в словах недальнозорких людей, которые утверждали, что она (малороссийская словесность) вспыхнула и погасла с Шевченком. Но не было еще примеров в истории словесности вообще, чтобы у какого-нибудь народа явился первоклассный поэт, каким надобно признать Шевченка, не имев ни предшественников, ни преемников своего творчества. Как развитие, так и упадок словесности не совершаются без постепенности. Что малороссийская словесность развилась до общеевропейского значения, этого отвергнуть невозможно, признав в Шевченко первоклассного поэта. А что она еще не падает, этому лучшим доказательством служит то, что условия, под влиянием которых развился Шевченко, остаются все те же. Яснее сказать: ничто не благоприятствовало появлению Шевченка в том смысле, как ми привыкли разуметь благоприятствующие обстоятельства. Если же таково свойство малороссийской словесности, что она развивается как реакция неблагоприятным условиям, то её дальнейшее развитие ещё надолго обеспечено.
В подтверждение этого печального и вместе отрадного вывода самим фактом укажу всем посвященным в тайны южнорусского слова (не столь маловажные, как кажется с первого взгляда) на небольшую книжку рассказов из народного быта, под заглавием «Народні оповідання Марка Вовчка». Счастливый случай привел меня быть издателем этих вполне самостоятельных истинно оригинальных рассказов, которым ничего подобного доселе не являлось ни в малорусской, ни в великорусской литературе. Автор, взяв какое-нибудь действительно случившееся событие, рассказывает его не от своего лица, а от лица действующих лиц или свидетелей происшествия и рассказывает с таким совершенством, с такою естественностью, что многие места я сам принял за стенографию со слов малороссийских поселян. Эти рассказы очень часто напоминают по своему тону записанные мною и напечатанные в «Записках о Южной Руси» предания; но то, что записано мною, составляет отрывки, иногда красноречивые, иногда нескладные и интересные только в документальном смысле. У г. Марка Вовчка, напротив, каждый рассказ от начала до конца представляет гармоническое во всех частях и в самых мелочах художественное создание. Все у него живо, выразительно, просто, как в действительности, и все связано между собой общей идеей, которой автор не высказывает, но которая сама собой выражается в каждом факте. Прелесть языка в этих рассказах дивная! Казалось, после Шевченка нечего было требовать больше от малороссийского языка, но г. Марко Вовчок рассыпал в своих рассказах такие богатства родного слова, что, я уверен, сам Шевченко придет в изумление.
История появления Марка Вовчка в нашей словесности очень оригинальна. В числе материалов, доставленных мне из разных концов Малороссии для дальнейших томов «Записок о Южной Руси», некто, назвавший себя Марком Вовчком, прислал одну тетрадку. Взглянув на нее мельком, я принял написанное в ней за стенографию с народных рассказов по моим образцам и отложил к месту до другого времени. Тетрадка лежит у меня на столе неделю и другую. Наконец я удосужился и принялся ее читать. Читаю и глазам своим не верю: у меня в руках чистое, непорочное, полное свежести художественное произведение! Было прислано сперва только два небольших рассказа. Я пишу к автору, я осведомляюсь, что это за повести, как они написаны. Мне отвечают, что, живя долго с народом и любя народ больше всякого другого общества, автор насмотрелся на все, что бывает в наших селах, наслушался народных рассказов, и плодом его воспоминаний явились эти небольшие повести. Автор трудился как этнограф, но в этнографии оказался поэтом. Его глубокий человечный взгляд в самую душу изображаемых лиц, чувство красоты во всем божьем творений и гармонии в слове, которым выражается внутренняя жизнь человека, ставят его далеко выше списывателей с натуры, слывущих нередко в журналах поэтами. В наше время их появилось множество, и каждый из них мог бы подписать свое имя под повестью другого потому, что все смотрят на божий мир сквозь одни и те же очки.
[...] Г. Марко Вовчок... рассказывает вещи обыкновенные: о том, как сестра оставила семейство родного брата и служила в наймах; о том, как казачка вышла замуж за господского человека; о том, как чумак приволокнулся за поселянкою; о том, как крестьянская девочка взята была в число дворовой прислуги; о том, как откупился на волю крепостной парубок и т. п. Откуда же происходит глубокий интерес его рассказов? Отчего этих рассказов нельзя читать без слез? Тут нет ни страшных бедствий, ни великих несчастий, ни трагических катастроф. Люди живут, стареются и умирают так просто, как обыкновенно бывает в селах, и однако ж у читателя сжимается сердце и выступают слезы при многих, самых обыкновенных повседневно видимых сценах. Это не от чего другого, как от того, что эти рассказы прошли сквозь сердце автора и диктованы ему сердцем. Такою живою, не отвлеченною, не мечтательною любовью к народу не загорался у нас еще ни один писатель. Личность автора совершенно исчезает в рассказах: вы видите перед собой народ, слышите народ, знаете, как он живет, понимаете, как он чувствует. Рассказы г. Марка Вовчка по размерам невелики, но открывают перед читателем какое-то необъятное пространство; какой-то мир, который отчасти ему уже знаком, но в который еще никогда не вводили его так запросто. Многие бывали проводниками для читателя, желавшего проникнуть в хату поселянина, многие показывали нам его ясно, как в действительности, но всегда мы чувствовали себя об руку с проводником и смотрели на народ более или менее его глазами. Здесь выходит иначе: перед вами открывают своеобразную жизнь со всеми ее тайнами, и едва вы переступили через порог малороссийской хаты, проводника нет, вы окружены народом, вы имеете с ним дело непосредственно, и вам так хорошо среди народа, так дружески поворачивается он к вам лицом, что вы невольно заражаетесь к нему глубокою симпатиею. В этом отношении повести г. Марка Вовчка явление столь же важное, как и в художественном. Это самая современная, самая нужная теперь книга. Мы народа не знаем, мы, не зная народа, не любим его, ибо любить можно только того, кого знаешь. Г. Марко Вовчок вводит нас в познание характера и жизни народа, и в то же время он наполняет нашу душу теплотой чувства, дышащей в каждом его слове. Приветствуем его с восторгом на нашем слишком мало еще возделанном литературном поле, и много, много возлагаем на него надежд.
Пантелеймон Куліш. Твори в двох томах. — К.: Дніпро. 1989. — Т. 2. —
С. 477-484.
Немає коментарів:
Дописати коментар